19.03.2024

Литературный сборник гороховецких авторов

Муниципальное бюджетное учреждение культуры

«Межпоселенческая библиотека»

Гороховецкого района Владимирской области

Славь имя кораблестроителя и моряка

К 100-летию Гороховецкого судостроительного завода

Литературный сборник гороховецких авторов

Гороховец, 2012

 

Содержание

Семякова Н. Благородный Емельянов …3
Семякова Н. Бабонька …9
Королев Н. Мой завод …14
Дроздов С. Не ставят бакенов на Клязьме …19
Дьяконов М. Прощание с кораблем …20

Бабонька

Наталья СЕМЯКОВА

 

Дом Анны Александровны Грибановой в большом городе было найти непросто. Виталию даже казалось, что они никогда не найдут его, тем более в темноте. Но Павел Иванович Ан­тоновский шел уверенно, он знал Горький как свои пять пальцев, без раздумий сворачивал с одной улицы на другую, а то и дворами срезал дорогу.

Спутники почти не разговаривали, намаявшись за день.

«Хорошо, что послали меня с Антоновским, — думал Виталий, — что бы я один тут делал? Правда, скучный дядька, зато все ходы-выходы знает. А если бы послали с Санькой, чего от нас толку? Хотя с дружком веселее…»

Виталию исполнилось пятнадцать лет. Два старших брата воюют, мама роет окопы где-то под Вязниками, отец работает механиком на заводе, на том же, где и Виталий. Завод выпуска­ет буксиры для фронта, до войны они помогали большим судам заходить в порты, ну и те­перь пригодились, стали мотоботами. Воюют на них морские десантники.

У маленького судостроительного завода, что расположен в райцентре под Горьким — ну­жда во всем, даже в такой мелочи, как проволока, кабель. Вот и надумало заводское началь­ство отправить «разведчиков» на кладбище разбитых немецких танков — пусть посмотрят, нельзя ли оттуда срезать, привезти хоть что-нибудь для заводских нужд. Выбор пал на пожи­лого рабочего Антоновского и подростка Виталия. Командировали их на день, на два, а зна­чит, где-то нужно ночевать. Тут мама Виталия и сказала: «У нас в Горьком живет бабонькина сестра тетя Аня, я адрес знаю, вот у нее и переночуете».

Папа стал рыться в книжном шкафу: «Посмотрим, где у нас тут тетя Аня». Виталий ду­мал, что он ищет альбом с фотографиями, но папа разложил на столе свой любимый рисунок-чертеж — родовое древо. Слушать пояснения Виталию всегда было скучно, но разглядывать «древо» он любил. Папа хорошо рисовал, до войны даже писал картины маслом, поэтому «родовое древо» имело тонко прорисованный коричневый ствол, кудрявую зеленую крону -то ли яблоня, то ли вяз. В самом верху на последней тоненькой ветке «висела» надпись «Ви­талий».

-Это я, а где бабонькина сестра?

-Вот здесь, — показал папа, — как видишь, нет у нее ни детей, ни внуков, потому что заму­жем не была. Она совсем одна, зато единственная сохранила фамилию предков Грибанова.

Серые валенки Антоновского так и мелькали перед глазами.

«Как быстро идет, — думал Виталий, — да и правильно, скорее бы уж в тепло, а то считай сутки на холоде».

-Долго ли еще, Павел Иванович?

-Да нет, квартал остался, потерпи.

-Ничего себе! У них квартал с половину нашего города будет…

Командировка на кладбище немецких танков оказалась тяжелой и неудачной. Сначала полночи ехали в холодном вагоне, потом искали поле, заваленное разбитой техникой. А по­том оказалось, что ничего нужного для завода в танках нет. Хорошо, что тяжелые инструмен­ты не потащили с собой, Павел Иванович и без них понял, что приехали зря.

-Эх, все не то, — ворчал он, перелезая с одной машины на другую, — так я и думал, ну отку­да в танке хорошему проводу взяться? Только для очистки совести и надо было съездить, да, Виталь? А Виталь, чего молчишь?

-Здесь я, — перепачканный Виталий выскочил из люка соседнего танка, зубы у него сту­чали.- Павел Иванович, а там рука человеческая лежит…

-Тьфу ты, ну ты! Смотрел бы больше на провода, а не шарил где не надо! Глядишь и не нашел бы ничего такого! Ладно, пошли отсюда.

Понятно было, что Антоновский не сердится всерьез, только вид делает, а на самом деле жалеет мальчишку, но у Виталия долго еще был озноб. Все эта самая рука стояла перед гла­зами.

«Ничего страшного, — уговаривал он себя, Леня воюет, Вася тоже, сколько им всего при­шлось повидать, и папе в империалистическую. Хоть он и не рассказывает никаких ужасов, но ужасы были точно. А Вася недавно прислал письмо совсем короткое, но очень страшное: «Был в рукопашной. Остался жив». Ведь это значит, что Вася дрался с немцами прямо рука­ми, может быт штыком, да чем попало. Он бил и его били. Может быть, он немца убил, даже не одного… Бедный Вася, он такой веселый, добрый».                                             —

Вспомнилось, как на кухне младшей детворе Вася «показывал чертей». Сначала велел выйти в коридор и не подглядывать, а потом вся ватага, дрожа от нетерпения, ввалилась в темную кухню. И чуяли, что будет шутка, а все равно боялись, вдруг там и правда черти? У плиты Вася помешивал воду в большой чугунной сковороде. На эту воду всем надо было ду­нуть что есть мочи. Вода брызгала в лицо, а когда включили свет и посмотрели друг на друга, как раз и увидели «чертей», в сковороде-то плавала сажа! Смеху было, крика, беготни! Даже сей час, вспомнив об этом, Виталий улыбался.

-Кажется, пришли, смотри-ка? — Павел Иванович показывал на старинный двухэтажный дом с воротами на каменных столбах. — И про ворота нам говорили. Давай вперед!

Сестру бабоньки Анну Александровну Виталий прежде никогда не видел, но когда она открыла дверь, чуть не ойкнул, вылитая бабонька, только помоложе. И лицом и вообще такая же худенькая, шустрая, и коса черная, совсем не седая.

-Здравствуйте, Анна Александровна, — начал он, — мы из Гороховца приехали. Я — внук вашей сестры Виталий, а это Павел Иванович. Нас в командировку от завода послали, и мама сказала, что у вас можно переночевать.

Глаза старушки сначала были настороженными, потом потеплели. Она впустила гостей: «Конечно, ночуйте». Начала сокрушаться, что кормить нечем, только пшеничной кашей на воде, да еще есть чай.

От одного слова «каша» у Виталия слюнки потекли, потому что сухой скудный завтрак, он же и обед, съеден был давно, еще возле немецких танков. Гости разулись, разделись, сели на кушетку и Виталий сразу почувствовал, что согревается, хочет спать.

Меж тем Анне Александровне хотелось поговорить, она расспрашивала о семье, и Вита­лий рассказывал о папе, маме, о том, кто, где и давно ли воюет.

-Ну а Настенька-то как? Ты мне про Настеньку скажи.

-Какая Настенька? — не сразу сообразил Виталий.

-Как это какая Настенька? Сестра моя!

-Анна Александровна стояла у раскрытой горки с чашками и блюдцами в руках.

-Настенька, сестра? — переспросил Виталий — видимо спросонья он все не мог понять, о ком говорит хозяйка.

-А, это вы про бабоньку, — наконец догадался он, — у нее все хорошо, живет нормально. Анна Александровна посмотрела на Виталия с растерянным сомненьем, на Павла Ивановича -совсем хмуро.

Гости тоже растерялись и молчали. Чувствуя, что пауза затянулась, Антоновский попы­тался поправить дело: «Анна Александровна, да вы не сомневайтесь, мы действительно те, кем назвались, мы правда из Гороховца и Виталий ваш родственник. Его мать Александра Александровна объяснила подробно, как дом найти. Я, конечно, сестру вашу не знаю…».

Тут и Антоновский смешался, а старушка тем временем поджала губы, неторопливо по­ставила чайник и блюдца в горку на прежнее место.

-Я и не сомневаюсь, — она пожала плечами, — только знаете, забыла совсем, мне ведь сего­дня в ночь на дежурство надо, мы тут все по очереди дежурим ночами. Так что уж извините, никак оставить вас ночевать не могу. Для убедительности Анна Александровна даже начала повязывать большой клетчатый платок, и по лицу ее было видно, что любые уговоры тут бесполезны.

-Да чего уговаривать, — уже на улице вздохнул Павел Иванович, — еще больше напугали бы бабусю, и так она, бедная, струхнула.

-Все я виноват, — твердил Виталий, чуть не плача, — все из-за меня. Забыл, что бабоньку Настей зовут, а ее так и не зовут никогда, все мама да мама или бабонька.

-Ладно, — махнул рукой Павел Иванович, — потопали назад на сортировочную что ли, там и заночуем. Если пустят.

И опять пошли они по ночному городу, который хоронился от бомбежек, огромному, темному и тревожному. Теперь уже оба путника еле передвигали ноги от усталости.

На сортировочной ночевать не пустили. Уж как соблазнительно было попасть под крышу вокзала, нет, не получилось. Тогда в темноте Виталий и Павел Иванович присели на камен­ный заборчик, поодаль от вокзала и впервые за всю ночь не знали, что делать. Мимо пронесся длинный-предлинный товарный состав, а когда он отгрохотал сделалось тихо-тихо. Виталий поднял голову и увидел большие яркие звезды. Они переливались голубым, оранжевым, под­мигивали, подрагивали. И опять он почувствовал, что дремлет, а сквозь дремоту думал — вот ведь, горят эти звезды, война не война. Чего только не творится на земле, а звезды все время одни и те же, горят себе где-то далеко, далеко. Пред глазами Виталия встала большая старая яблоня, что росла под окнами у бабоньки. Здесь под яблоней они с дедушкой разбирали сети после ночной рыбалки, а потом развешивали их на нижних суковатых ветках. При слабом ве­терке шелестели яблоневые листья, а сквозь них подмигивали звезды. Сейчас Виталий не раз­бирал сети, он просто смотрел и думал: «Все мы как ветки, листья и яблоки на этом дереве. Мы далеко друг от друга и все-таки вместе — папа, мама, я, тетя Нюра, бабонька и даже недо­верчивая тетя Аня. Леня — в училище на Дальнем Востоке, Вася воюет под Москвой и двою­родная сестра Валя охраняет небо Москвы в войсках ПВО. Стоит, наверное, на вышке, тоже мерзнет, тоже хочет есть, но терпит. Вот и нам в тылу потерпеть надо. Все будет хорошо, ба­бонька перекрестила, сказала: «Спаси вас Господи. Ангела-хранителя на дорожку». Значит, все будет хорошо, ангелы-хранители в беде не оставляют, этой ночью мы не замерзнем».

-Совсем замерз! — Виталия тряс за плечо Павел Иванович. Рядом с ним стояла женщина, она притопывала ногами и куталась в шаль.

-Пошли, нас на ночлег пускают, давай, просыпайся!

В большом хорошо протопленном деревянном бараке жили эвакуированные из Питера.

-Нас четырнадцать человек, — говорила женщина, — снимая пальто, — а где четырнадцать, там и шестнадцать. Уложим вас на полу, матрасы есть, что-нибудь постелим.

Посреди барака, разделенного занавесками на закутки, стоял большой стол и за этим сто­лом женщина, ее звали Елена, щедро накладывала гостям кашу из большой кастрюли. Запах шел одуряющий. Каша была с тушенкой.

-Мам, да я так ни разу за всю войну не ел, — уже дома рассказывал Виталий. Но мама ни­как не могла утешиться и поминутно вытирала слезы.

-Как же это она вас ночевать не пустила? Почему? Бандитов она испугалась, с ума сойти!

-Мам, не сердись на нее, я же не сержусь. И Антоновский не обиделся. Ты чего разбуше­валась, будто не нас, а тебя на улицу ночью выгнали?

-Да жалко мне тебя, вас обоих! Мама перестала ходить по комнате, но всхлипывать не перестала. — Жалко, понимаешь! Что это за командировки такие, без денег, без продуктов, без ночлега в пятнадцать-то лет!

— Подумаешь, Леня с Васей меня на три-четыре года старше, и Валя тоже, она вообще дев­чонка, а уже воюет. Мама обняла голову сына, прижала к себе: «Правильно, правильно ты все говоришь, молодец ты у меня! И на тетю Аню правильно не обиделся, она старенькая, одино­кая. Мало ли чего натерпелась, откуда мы знаем. Я и сама виновата, надо было ей с вами хоть записку написать».

Через несколько дней мама с тетей Нюрой взялись писать письмо Анне Александровне в Горький. Письмо получилось спокойное, обстоятельное, никаких упреков. Мама, правда, не­много ворчала и подсказывала тете Нюре, что неудовольствие все-таки надо выразить. Но та отрицательно качала головой и, знай себе писала свое. Бабонька тоже сидела за столом вместе с дочерьми. Она изредка вытирала слезы указательным пальцем и все повторяла: «Была бы я помоложе, съездила бы с Виталей, ничего бы этого не было. Когда-то я тебя увижу, Аннушка, сестренка моя?»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

МОЙ ЗАВОД

(фрагменты из поэмы)

Николай КОРОЛЕВ

ПРОЛОГ

Завод оградой обнесен.

В  ограде  есть большая  сила:

Она  —  граница и  Закон,

Закон блюдет  моя  Россия!

В заводе  есть своя  земля

Земля, нетронутая плугом.

На ней  — цеха,  в  цехах — семья

Людей,  известных  по  заслугам.

Земля!  Земля! Она,  как мать,

Добра  и ласковая  в меру

Не терпит  фальшь,  не  может лгать,

Согреет пса за  ласку,  веру…

Построил  дом, построил  цех —

Улучшил  жизнь себе  и  детям…

«Доверьсь  земле,  она  —  на  всех:

Как хлеб, как снег, как дождь, как ветер,

Однажды мне отец ответил.

 

I

День осенний невелик,

Что ни  день — короче.

Мой герой,  Иван  Кулик,

Шел  в  толпе рабочих.

Утром вахтенный ему

Выдал  новый пропуск.

Отдыхал  Кулик в  Крыму,

Загорел  за  отпуск.

…Цех корабль для спуска сдал,

Спуск на воду — праздник.

И Кулик не опоздал

К торжеству на Клязьме.

 

СПУСК

И вот уже — свободный ход…

Пошел… быстрей… быстрей.

С дымком  по  рельсам теплоход

Сошел со стапелей.

И  вдруг огромный  вал  воды

Задрался за  бортом.

И  что-то екнуло  в  груди

У всех. Раздался гром.

И судно село. А волна

Катилась плесом  вдаль.

Гудела долго, как струна,

Натруженная сталь.

И опустело сразу тут,

Где  он  стоял весь  год,

Где  был окраскою кают

Закончен  теплоход.

Винты  проснулись  за кормой,

Толкнув  корабль вперед.

И в первый рейс, — такой родной —

Пошел вниз теплоход.

 

*   *   *

Грустно стало  Кулику:

Год на нем  работал.

И  смотрел он  на  реку,

Словно безработный.

…В  цех  вошел  Иван  Кулик,

Всех  окинул взглядом;

Поприветствовал  своих,

Что стояли  рядом.

А вверху, над головой

Кран-махина ехал.

Крановщик  махнул  рукой:

«Будь здоров.   Приехал!»

Цех отменно  «песню»  пел.

«Песни»  всем  хватало.

Нет  в работе  малых дел,

Малых — вполнакала…

Но не так — чтобы с утра

И до самой ночи

«Песня» длилась, как черта,

Без тире и точки.

Были паузы — обед,

Передача смены…

И  катился  белый  свет,

И  гудели  стены.

Цех пел «песню» торжества —

Завершенья плана.

Эта «песня» — большинства

В цехе ветеранов.

Но есть «песня» крайних дней —

Месяца,  квартала.

Называется  она

«Песенкой аврала».

Если цех ее «поет»,

Людям в  цехе тошно.

С  Кулика — ручьями пот:

Всем подай все срочно.

— Стой, Кулик!  Сюда,  Кулик!

— Скоро  ли?  Дождусь  ли?..

— Ты рабочий,  аль  мужик?!

— Что как долго муслишь?!

— Нержавеющую сталь

Замени «ржавейкой»…

При осмотре не скандаль,

Примет наш Андрейка…

— Этак,  мастер, не пойдет!

— Вслух  сказал  рабочий.

Я обманывать народ

Не уполномочен!

Пусть не выполню я план,

Цех лишу награды.

Не пойду я на обман! —

Вот  моя вам  правда.

 

*   *   *

Там из трубы ползет в зенит

Весь день, как смоль, веревка дыма.

Разводит руки  эрудит:

— Реакция необратима.

— Да, дым не обратишь сполна

В дрова и газ, в донецкий уголь.

А дыма нет и нет огня,

— Сказала тут ему  супруга.

— Но есть еще огонь сердец,

Огонь  без  горечи  и  дыма.

Он греет души. Наконец,

Он обратим в дела их, Сима…

Я  слышал этот разговор

В конторе сварочного цеха.

В цеху — огромнейший простор

Делам и мыслям человека.

 

 

СВАРКА

Играет маленькое солнце

Искристым золотом огня,

Как будто зайчика  в оконце

Шалун  наводит  на меня,

Дымок курится сизой струйкой,

Спешит подняться  в  облака.

Лежат  огарки,  как окурки,

Еще дымящие слегка.

Электросварщик,  как нарочно,

Закрылся  фибровым щитом

И  катит  пламя  электродом,

Как  светлячка  нашел  прутком.

Сварилась сталь со сталью прочно.

Остыл  наплавленный  металл.

Теперь я знаю это  точно,

Где яркий свет — там варят сталь.

 

*   *   *

В  цехе  сварочном  Кулик,

Беем известный сварщик.

Если  он  заварит  стык,

Не  горюй, товарищ.

Так и сяк  ломай, крути,

Разрывай машиной, —

Шов не лопнет ни один,

Хоть  верти  пружины.

…В цехе сварочном  горят

Огоньки  на  блоках,

Сварки много, как цыплят

Белых, белобоких.

Где тут варит мой герой,

Опознать  не трудно.

У  него  огонь  слепой,

Вроде как подспудный:

Автомат по шву ползет.

Глушит  пламя  флюсом,

Как  ползет железный крот

По канавке  с грузом…

Сварка  солнышку сродни,

А  Кулик — народу.

Солнце  плавит  снег  и  льды,

Сварщик  — электроды…

Сталь со  сталью, Лист к листу –

В  корабельный корпус.

Надо — сварит он  звезду.

Надо —  сварит конус…

Станислав ДРОЗДОВ

 

Уроженцу Гороховца,

капитану Северного речного

флота Дроздову Сергею

Семеновичу посвящаю…

 

Не ставят бакенов на Клязьме

 

Была ли Клязьма судоходна? –

У нас спросите, стариков…

Была. И очекь полноводна –

Порою шла из берегов!

 

Но минули незримо годы

И нет, увы, уж той реки –

Не ходят больше пароходы,

О коих помнят старики…

 

Гудки, умноженные эхом,

Будили древний городок,

И мчалась детвора со смехом,

На каждый отзовясь гудок.

 

Случалось, и детей катали

Вдоль берегов родной реки!

И многие тогда мечтали

Пойти, конечно, в моряки…

 

Но так случается частенько –

Мечты сбываются не все…

Ужель погибнет помаленьку –

Ужель конец былой красе!

 

Вся зашнурована в корсете

Из тальников, песчаных кос…

Но нет милей реки на свете,

На берегах которой рос!

 

…Не ставят бакенов на Клязьме,

Фарватерных не жгут огней,

Но мы-то не мечтаем разве,

Чтоб пароходы шли по ней?

Прощание с кораблем

 

Михаил ДЬЯКОНОВ

 

Наш «Глобус» прокричал «ура»,

Что на «банзай» совсем похоже.

В металлолом его давно пора,

Коль кораблем он быть не может…

 

В лоне природы, на фоне разрухи

Дни коротаю, не ведая скуки.

Дождик, и солнце, и ветер ловлю;

Так что немного еще потерплю.

 

Сделал подвеску для кабеля крана,

Чтоб по лотку он елозил исправно.

Длинный-предлинный лоток смастерил

И в раздевалке окошки стеклил…

 

«Глобус» повержен, ему уж не плавать,

Где уж ему мелководная заводь.

Транец отрезан, отрезан и нос…

И полетели борта под откос.

 

Видно, страна стала бедной до стали.

А корабли не нужны уже стали.

С болью смотрю я теперь на него:

Строил когда-то и я ведь его…

 

В лоне природы, на фоне разрухи

Скоро закружатся белые мухи.

Боже, за что же все это терплю?

Низкий поклон моему кораблю!..

 

23.09.2011